Секс и творчество. Интервью с Леонидом Войцеховым

— Ну, это как бы средство... средство устранения назойливых мыслей.

— В присутствии женщины в природе. Всё время она мелькает где-то там... где-то там мелькнёт. И возбуждает мысли: «Ну да, не слабо. Нормальный ход». То есть, вызывает такое как бы заочно-виртуальное обладание.

— Нет. Почему обязательно её? Её как раз реже всего удается.

— Да. Это для меня. Для кого-то другого это может быть иначе.

— Ну, последние годы это для меня уже такое... даже не знаю, как правильно выразиться...

— Нет, не дань моде. Это как будто ты попадаешь в один и тот же замкнутый круг. Ты уже вроде как вырвался из него, но опять попадаешь. Ну, это для меня, потому что я имею такую тенденцию отстраняться, смотреть на это как бы со стороны. Для меня лично и только в последние годы это такое вот набрыдшее уже... Вот на х** это всё? К чему опять эта балалайка?

— Ну, раньше! В юности яркость жизни другая:  жизнь более яркая, даже самая обыденная. И, конечно, было много всего. Я прошел все стадии: и утверждения, и покорения, все аспекты.

— Для пожилого человека влагалище партнерши — это такая тихая пристань. Вот и приплыли.

— Секс — это вообще пограничная область.

— Выйти за грани, сознания или подсознания, — это тоже удовольствие. Только удовольствие другого порядка, в другой степени.

— Какой вопрос?

— Это было в Каменце-Подольском. Я в юности много ездил — работал по антиквариату. И вот меня заносит в Каменец-Подольский. Я молодой еще парень, мне лет двадцать пять. И там я впервые столкнулся с советской проституцией, такой бытово-откровенной. Захожу я с дороги в местную баню, беру на входе шайку, полотенце-простыню, покупаю билет, и меня кассирша спрашивает: «А девку брать будешь?» Я как-то сразу и не понял, думал, шутка такая, розыгрыш, дурацкий местечковый юмор. Отвечаю: «Беру, только посмотреть надо. Это ж не простыня, не полотенце».

В общем, иду я в отдельный ванный номер, там таких всего три на всю эту баню — для местной элиты, наверно. И минут через пятнадцать-двадцать стучат в двери. Я подумал, что это банщик или, может, предыдущий клиент что-то забыл, открываю — стоит девушка, в накинутой на голое тело простыне, и говорит: «Вы хотели посмотреть». Короче, попадаю я в эту историю. Стоило тогда это двадцать пять рублей, четверть зарплаты.

Выхожу я, конечно, совершенно опешивший из этой бани — мы же все-таки в Советском Союзе, — и иду в ресторан. Там разговорился с местным балагуром. И выясняется, что то, что творится в бане, это их такая данность, потому что девок тут такое чудовищное количество, что непонятно, что с ними делать, некому их еб***. Четыре текстильных фабрики, и одни бабы — на них просто не хватает мужиков, элементарно.

Дальше, где-то на третий день моего пребывания в Каменце, встречаю девку, ну просто смертельную: вылитая гоголевская панночка, брюнетка, с глазами, с бровями, ну роковая, как из какого-то украинского мистического кино. И удивительно легко её снимаю. Мы проводим совершенно фантастическую ночь. Потрясающе красивое тело, природный запах, без всяких духов, но совершенно одуряющий... Ну и так далее... И вот светает, а я чувствую, что в хате какая-то такая атмосфера, будто подо мной разверзается засасывающая воронка. И я понимаю, что вот сейчас я тут могу остаться на годы. Как будто я стою на краю какого-то омута чудовищного.

А тут еще в разговоре выясняется, что она одна, родителей давно похоронила, и у неё есть еще несколько домов, сад под Каменцем. То есть, она еще и такая обстоятельная хозяйка. И я так резко понимаю, что вот застыл на самой грани саморазрушения. Если б я там остался, то разрушил бы всё свое будущее. Застрял бы в захолустном этом Каменце и жил бы возле неё просто.

В общем, утром я прошелся по своим антикварным наколкам. Зашел к ней пообедал. Потом еще ходил по городу, взял одну бронзу и старопечатную книгу, очень приличную, с двумя гравюрами. Всё это, естественно, за три копейки. То есть, вроде как пошла работа. Но я, не прощаясь, сел в автобус и уехал. Потому что понял, что если сейчас еще зайду к ней на ужин, то это — уже капкан.

— Ну да, это достаточно близко взаимосвязанные сферы, не прямо параллельные, но когда у меня идет энергетический выброс, то я и на тёлок кидаюсь, и картины х**рю день и ночь. Это уже как-то само собой, раз идет общий бросок энергии. Но это, опять же, у меня такой отдельный энергетический случай. Потому что не все так живут. Мало кто может так, как я — по семь-восемь месяцев кряду спать по два-три часа в сутки и х** знает сколько всего переделать за день.

— Господи, да об этом написаны сотни тысяч книг.

— Но я не вижу, чтобы это было так друг к другу подвязано, что через секс может быть какой-то прорыв. Я не уверен, что если я сейчас найду молодую тёлку, то я одновременно резко так придумаю какой-то свежий ход. Как раз наоборот, были такие истории: и нет денег, и тёлка ушла, и еще зима такая, минус двадцать, просто как ледяная пустыня, хоть святых выноси, и приходили ох******ные идеи именно в такой беспросветной ситуации. То есть, нет, я не могу сказать, что соскочив с тёлки, я что-то резко выдавал. Хотя был такой юношеский период, была такая Ира Пекельная, такая просто секси, она давно уже в Америке, вот там да, там был такой секс... Но я сбился с темы... Как там было вначале?

— Да нет, какое там слово?

— Ты задаешь все время вопросы, ответы на которые были найдены два поколения тому назад.

— Батай.

— Сейчас мы должны уже понять, что в мире работают не закономерности, а сбои закономерностей. Подорван авторитет научного знания, потому что выяснилось, что никаких особых закономерностей реально не существует, они больше выдуманы. А процессы сбоя так же часты, как процессы вытекания одного из другого.

— Да, но если когда-то это понимали отдельные провидцы, то сейчас это уже такое общее место.

— Да, скульптор-надомник, ваятель-гипсовик.

— Ну да, в юности это как-то окрыляло, давало какой-то стимул к творчеству. А последние годы больше такое ощущение, что всё это отнимает последние силы. И ты уже как бы чувствуешь, что дорога в п***у — это тропинка в…

— Ну, в ад не в ад, а, скажем так, в чистилище. В другой мир.

— А почему у тебя это так разделено — эмоциональное от умственного? Это ведь всё очень приклеено друг к другу. Как можно сказать, что вот это — отдельная эмоция, а вот это — отдельное осмысление? Тут идет такая непрерывность: не успел ты получить эмоцию, как ты тут же перевариваешь её в голове. И как её выделить, эту эмоцию? Бывают даже такие моменты, когда непонятно, словил ты кайф умом или телом. Это такое слипание, где одно за другим следует, и разъединить эти моменты практически невозможно.

— Так ты женщина. Женщина ведь гораздо более эмоциональное существо.

— Ничего тут оригинального нет. Да и вообще вся эта тема Эроса какая-то неактуальная.

— Ну, хорошо, вот я сделал целый большой сериал «З***пу вам!», который, казалось бы, уже в полном притыке к данной теме. Казалось бы. Однако, если разобраться, ничего там эротического нет. Это совершенно не эротическое искусство. Это, собственно, концептуальная завирюха вокруг фаллоса. Такие смысловые ситуации, в которые попадает фаллос. Фаллос в брюках — это одно. А фаллос без брюк — это совсем другое.

— Конечно, это я. То есть, это мой взгляд на всё это дело. Дело в том, что я знаю массу семейных и сексуальных пар, где фаллос партнера рассматривается как отдельное существо, со своими отдельными привычками, прихотями, настроениями, со своим именем. То есть, этот отделяемый член может выступать в совершенно отдельных ролях. В других ролях, чем ты сам. Ты вот можешь идти в строю в качестве солдата, а твой член в это время глядит куда-то в совершенно другую сторону, и у него свои планы на жизнь.

— Да, мне вот рассказывали ребята из Министерства культуры, например, что вот так вот сидишь на каком-нибудь официальном приеме, чуть ли не в Кремле, с мыслями о государственных делах, и вдруг член встал. Непонятно, что его возбудило — и неудобно, и прикрыться нечем, хоть убегай. И иногда действительно создается впечатление, что у него своя отдельная жизнь. Отдельная судьба.

— Нет, такой конечной цели не было. Была такая как бы игра. Вот есть сотни ситуаций, где фаллос может фигурировать сам по себе, безотносительно к своему носителю. Возможно, неслучайно, что первый спутник был в виде шара, в виде з***пы такой. Это же спутник, у него совсем другие задачи, чем у ракеты-носителя, скажем так. Если смотреть на это метафорически. Ракета-носитель его донесла куда-то там, а он уже сам там едет, и едет, и едет. На свою беду.

Но опять-таки, это никакого отношения к эротике и к сексу не имеет. Или даже если и имеет, в контексте, допустим, то это — секс несексуальным взглядом. Секс, выведенный за пределы дискурса о сексе.

— Дело в том, что этот дискурс, который в свое время поднял Фрейд и его ученики, он уже всех начал душить.

— Да, но XX-й век оказался чересчур переконцентрирован на этой теме. Особенно в отношении искусства, когда все эти фрейдистские термины перекочевали в искусствоведческие, и особенно в 1950-70-х годах, когда общим местом стали все эти фаллические дискурсы и дискурсы оскопления, и всё это уже всех просто замучило. Может быть, лично у меня всё это создало впечатление, что это как-то уже чересчур замусолено. Как будто берешь какую-то книгу, а она вся уже зачитана-захватана.

— Да, но не то, чтобы понижение. Еще в свое время Вадик Фишкин, ныне эмигрант, а тогда еще московский художник, с которым мы говорили об искусстве, а не о том, за сколько мы продали наши картины, так вот, когда мы сходились втроём дискутировать — я, Лейдерман и Вадик Фишкин, — Вадик настаивал на том, что он не видит просвета. Я ему говорил, что должен появиться новый большой стиль, что вот еще буквально десять-пятнадцать лет, и появится новый международный стиль, как появился в свое время ампир, как появился ар-нуво, модерн. А он говорил, что уже не будет, что уже всё перебрали, и сейчас речь идет о новой метапозиции. Это у него была такая как бы фишка. У Вадика Фишкина была фишка. О метапозиции. И в данном случае мы говорим все о тех же п***ах и х**х, но уже с другой метапозиции. Потому что та позиция, позиция всего фрейдизма и неофрейдизма, она уже сама себя замучила.

— Да, очень явственно это видно в дискурсе Тупицыных. У них ну просто уже открываешь любой текст, и там на любой странице по пятнадцать-двадцать фрейдистских терминов. Ну, это уже как-то чересчур, ребята. Даже и не смешно. А ведь сама тема секса — даже и не знаю уже, насколько она актуальна.

— И в жизни, и в творчестве. Очень умными, очень образованными ребятами уже проделаны колоссальные аналитические работы, и еще что-то тут искать — это все равно, что бегать по засохшему окаменевшему говну. Всё это уже давно съедено и высрано. И я не знаю, что принципиально нового можно сказать об эротике или о сексе.

— Да, поэтому я и сказал в начале, что все время как будто попадаешь в замкнутый круг. Когда вся жизнь — всего лишь повод для пое*****я.

— Мне мешает. Но я знаю целый ряд авангардистов, не меньших, чем я, которые не просто семьянины, а сверхобразцовые семьянины. Звездочётов, например. То есть, всё это не обязательно, декадансные все эти дела — не надо тут вот этих роковых печатей ставить, что если художник, так его дочка-сын не видят неделями.

Знаешь, есть известная история про Гюго. Гюго до 92-х лет работал каждое утро с 8-ми до 12-ти дня, на втором этаже своего особняка. Он уже был всемирно известен, переведен на все мыслимые языки, патриарх. Никто в доме не имел права заходить к нему в эти часы утренней работы. Это было ежедневно, из года в год, десятилетиями. И вот умирал его сын. И все боялись сообщить ему, что началась агония. Потому что как раз было утреннее время, когда нельзя заходить. Короче, когда он вышел, сын уже был холодный. Вот и ситуация: он в семье был или вне семьи? Там не стояло никаких страшных электронных преград, любой мог открыть дверь и зайти, она не запиралась. Просто никто не смел её открыть.

То есть, это совершенно амбивалентная ситуация: есть художники-семьянины, есть, наоборот, такие, которые социально подвинуты, для которых семья ничего особо не значит, непонятно о чем говорить. Но кто из них настоящий художник?

Да, все эти обязательства и ограничения, связанные с семьей и браком, ставят художника в такую общую фундаментальную систему. Ну, вот принято при живой жене не снимать нагло тёлок на вернисажах и не вести их е***ь в соседний чулан. То есть, это считается нормальным тоном. А обратное, наоборот, осуждается общественным мнением. То есть, художник попадает в такую засаду — засаду мнения, но не его личного, а мнения толпы. Попадает — как бабочка в сетку.

— Как-то так по-идиотски получилось, что я жил с очень красивыми женщинами, королевами Одессы, но почему-то их не рисовал. Или как-то мельком рисовал, незначительно. Такой вот парадокс.

Тут, конечно, есть очень серьезная эротическая завязка. Я знаю, например, ряд московских художников, и один из них — совершенно блестящий парень из стариннейшей династии Бруни-Лансере, Лаврик Бруни, который рисует обнаженки уже лет двадцать пять. И вот он действительно с этими натурщицами в каком-то совершенно особом контакте. Поэтому у него и получается каждая модель по-своему, особенно.

А у меня вышло так, что это не моя ниша. Хотя и странно: живем с красавицами — их не пишем. Но это другие, совершенно иначе ориентированные художники — как Ренуар, Модильяни, Пикассо, — которые из этого черпают целые бадьи энергии и творения, для которых, может быть, рисование ню — это еще и такой как бы вектор жизни.

— Ну, когда имеешь дело с моделью, да еще и противоположного пола, то ты не ограничен тем, что у тебя дома сидит жена, а через три дома живет любовница, ты как-то шире ориентирован, на очень многих женщин. И я, увы, не попал в эту счастливую команду.

— Ну, я даже не знаю, что может сотворить человек, у которого сперма из ушей льется.

— Ну, не знаю… опять-таки, есть люди… ну вот какой-нибудь там Рерих — засел там себе в горах и только по большим буддистским праздникам е**л свою жену, а всё остальное время медитировал.